Напролом - Страница 67

В "Золотом льве" было тепло и вкусно пахло едой. Пока меня выписывали, я успел позавтракать. Потом позвонил в техобслуживание, узнать, как там моя машина (в понедельник будет готова), позвонил Холли, чтобы узнать, доставили ли номера "Знамени" с опровержением (доставили – торговец кормами звонил и сказал), а потом сложил свое имущество в машину и вернулся в гостиницу, где ночевал.

В регистратуре сообщили, что все в порядке, я могу оставить этот номер за собой, на сколько захочу. Да, конечно, я могу оставить вещи в сейфе.

Я поднялся наверх, упаковал пропуск Эрскина и кредитные карточки Уаттса в конверт и написал на нем: "Мистеру Леггату лично, в собственные руки, срочно". Потом сложил видеозаписи и все прочее имущество журналистов, кроме самих пиджаков, в один из гостиничных мешков для белья и скатал его в аккуратный сверточек. Внизу его обмотали клейкой лентой, прилепили ярлык и унесли в подвал.

После этого я приехал на Флит-стрит, остановился в том месте, где парковка запрещена, пробежал под дождем, оставил конверт для Леггата на проходной "Знамени", успел увести машину из-под самого носа у полисмена и с легким сердцем направился в Аскот.

День был мерзкий во многих отношениях. Дождь со снегом почти непрерывно хлестал прямо в лицо. Все жокеи успели промокнуть насквозь еще до старта, и во время заезда было ни черта не видно. От очков, залепленных снегом и летящей из-под копыт грязью, не было никакого проку; повод выскальзывают из мокрых перчаток; в сапогах хлюпало. В такой день надо стиснуть зубы и постараться не свернуть себе шею, брать препятствия как можно осторожнее и, главное, не поскользнуться на той стороне. Что поделаешь, ноябрь!

Народу было немного – всех распугал ливень и неутешительный прогноз погоды. Те немногие, кто стоял на открытых трибунах, сбились в кучки, похожие на грибы под своими зонтиками.

Холли с Бобби приехали, но остаться не захотели. Они пришли после первой скачки, которую я выиграл скорее благодаря удаче, чем благодаря своему искусству, и уехали, не дождавшись второй. Они забрали деньги из пояса, я вернул его помощнику и сказал "спасибо". Холли обняла меня.

– С тех пор как ты звонил, позвонили еще три человека и сказали, что прочли опровержение и очень рады за нас. Они снова предоставляют нам кредит.

Подействовало!

– Только смотрите, не наделайте долгов снова, – сказал я.

– Ой, ну что ты! Мы же еще с банком не расквитались.

– Я взял часть этих денег, – сказал я Бобби. – На той неделе верну.

– Да они на самом деле все твои...

Он говорил спокойно и дружелюбно, но голос его мне опять не понравился. Усталый, бессильный, апатичный...

Холли, похоже, замерзла – она вся дрожала.

– Не заморозьте ребенка, – сказал я. – Сходите в бар для тренеров, погрейтесь.

– Нет, мы домой поедем! – Холли поцеловала меня холодными губами. Мы бы остались посмотреть на тебя, но меня тошнит. Меня почти все время тошнит. Просто ужас какой-то!

Бобби обнял ее за плечи и повел прочь под большим зонтиком. Оба наклонили головы, защищаясь от ледяного ветра. Мне стало ужасно жалко их обоих. А сколько еще опасностей придется пройти, прежде чем у них все будет в порядке!

Принцесса пригласила к себе в ложу нескольких знакомых, из тех, что меня лично интересовали меньше всего – своих земляков-аристократов, – так что я ее в тот день почти не видел. Она вышла в паддок с двумя своими гостями, в красных дождевиках, перед заездом, в котором должна была участвовать одна из ее лошадей. Принцесса весело улыбалась, несмотря на хлещущий дождь, и спросила, каковы наши шансы. Потом она повторила этот вопрос полтора часа спустя. Я оба раза ответил:

– Приличные.

Первая лошадь пришла четвертой – и это было достаточно прилично, вторая пришла второй – это было тем более прилично. К загону, где расседлывают лошадей, принцесса не выходила – и ничего удивительного, в этом не было. Я тоже не стал заходить к ней в ложу – отчасти потому, что при этих ее знакомых нормально поговорить все равно бы не удалось, но в основном потому, что в последнем заезде я упал в дальнем конце ипподрома. К тому времени, как я доберусь до раздевалки и переоденусь, принцесса наверняка уже уедет.

"Ничего, – думают я, вставая с земли. – Из шести заездов одна победа, одно второе место, одно четвертое, два непризовых, одно падение. Нельзя же каждый день выигрывать четыре скачки из четырех, старик! И ничего не сломают. Даже швы выдержали". Я ждал, пока подъедет машина. В лицо летела ледяная крупа. Я снял шлем и подставил голову под струи дождя, чтобы слиться с этим непогожим днем. Я чувствовал, что снова дома. Зима и лошади, старая песня в крови! Кекс к моему приходу оказался весь съеден.

– Вот гады! – сказал я.

– Ты же не ешь кекс, – заметил мой помощник, стягивая с меня промокшие сапоги.

– Иногда ем, – возразил я. – Например, в такой сырой день, как сегодня, после того как свалюсь с лошади.

– Есть чай. Горячий.

Я выпил чаю, чувствуя, как кипяток согревает меня изнутри. В жокейской раздевалке всегда есть чай и фруктовый кекс. Это помогает согреться и прийти в себя. Жокеи обычно не едят сладкого, но иногда хочется. Служитель сунул голову в дверь и сообщил, что меня кто-то спрашивает.

Я натянул рубашку и ботинки и вышел через весовую. У меня было вспыхнула безумная надежда, что мне привезли чек от Нестора Полгейта. Но надежда быстро угасла. Это был всего-навсего посиневший от холода Дасти со слезящимися от ветра глазами. Он торчал в дверях весовой.

– Конь в порядке? – спросил я. – Мне сказали, вы его поймали...