Напролом - Страница 53

– А куда делась Снежинка? – спросила Даниэль.

– Я ее продала на племя. Двое из ее жеребят потом брали призы в гладких скачках.

Даниэль посмотрела на тетю, на меня, потом снова на тетю.

– Вам обоим это очень нравится, да?

– Очень! – сказала принцесса.

– Очень, – согласился я.

Я сел в седло и медленно провел Кинли вдоль трибун, давая ему время привыкнуть к запахам и звукам ипподрома, потом направился к старту, по дороге показывая ему препятствия, подводя вплотную, позволяя заглянуть на ту сторону. Кинли настораживал уши, раздувал ноздри, и я чувствовал пробуждающийся в нем инстинкт скакуна, врожденный порыв, что струится в крови, словно песня, нарастающее желание бороться и побеждать.

"Вот, Кинли, – думал я, – ты знаешь о препятствиях все, чему я мог тебя научить, и если ты сегодня не сумеешь этим воспользоваться, значит, все наши тренировки этой осени пропали впустую".

Кинли встряхнул головой. Я погладил его по шее и направил коня к старту, смешавшись с двумя-тремя такими же, как он, новичками и десятком трехлеток, которые уже участвовали в скачках, но еще ни разу не выигрывали. В Британии к осенним скачкам допускаются лошади, родившиеся не позднее августа позапрошлого года, и Кинли должен был участвовать в скачке для трехлеток, которые еще ни разу не выигрывали.

Многие жокеи не любят участвовать в тренировках, но я никогда ничего не имел против: если я сам обучу лошадь, я буду знать, что она может, а чего не может. Есть тренеры, которые посылают на скачки совсем зеленых трехлетков, которые едва знают, с какой стороны подходить к препятствию, но мы с Уайкемом были согласны в том, что не стоит ожидать виртуозной игры на публике, не поупражнявшись в гаммах дома.

Уайкем имел обыкновение называть Кинли Кеттерингом (это был конь, которого он тренировал много лет тому назад). Я даже иногда удивлялся, как это Уайкему удается присылать на скачки тех лошадей, которых надо. Очевидно, заслуга Дасти.

Кинли подошел и стал в ряд, нервничая не более, чем это было уместно, и, когда лента упала, бешено рванулся вперед. Все было ново для него, все неведомо: дома, на проездке, ничто не может подготовить лошадь к ошеломляющей реальности соревнований. Я осторожно успокаивал его руками и мыслями, стараясь не перегнуть палку, не показать ему, что то, что он сейчас ощущает, – плохо и не правильно. Мне нужно было лишь контролировать этот порыв, не давать ему перехлестывать через край, выжидать... Он безупречно подошел к первому барьеру, взял его чисто, и я отчетливо ощутил его реакцию: он почувствовал себя в знакомой обстановке и испытал прилив уверенности. На подходе ко второму барьеру Кинли позволил мне немного умерить его скорость – ровно настолько, чтобы правильно взять его и не сбиться после прыжка; а на третьем прыжке он пролетел так далеко за препятствие, что дух мой воспарил, точно птица. Кинли будет хорош. Иногда это видно с самого начала, как великий актер бывает виден с первой же приличной роли.

Я давал ему как следует рассмотреть каждое препятствие, в основном благодаря тому, что держал его у внешней бровки. С технической точки зрения внутренняя бровка – более короткая, но она же и более сложная. Ничего, у нас еще будет время проскальзывать в щели – пусть сперва научится как следует скакать, когда никто не мешает.

"Кинли, старина, – говорил я ему, – ты, главное, скачи! Ты все правильно делаешь. Да, верно, вот здесь соберись, соберись перед прыжком... А теперь давай! Давай!.. Ах, Кинли, черт возьми, я же так из седла вылечу!

Ну-ка погоди, я снова устроюсь; а почему бы нам и не выиграть, а, Кинли? Ну и что, что в первый раз? Такое ведь и раньше бывало! Давай, Кинли! Если ты будешь так прыгать, мы наверняка выиграем!"

Перед последним подъемом я дал ему передохнуть, и он был явно разочарован тем, что я его сдерживаю; но за последним поворотом, когда лишь одно препятствие отделяло нас от финишной прямой, я встряхнул его, вслух крикнул ему: "Давай!", дал ему шенкеля, ритмично посылая его поводом, говоря ему:

"Хорошо, сынок, вот теперь лети, скачи, вытяни свою длинную шею, давай, сынок, давай, это твой час!" Когда мы пересекли финишную прямую и я придержал его, он буквально лопался от гордости. Он сразу понял, что сделал все как следует, что я похлопываю его в знак одобрения, что шум и аплодисменты, сопровождавшие его прибытие к месту, где награждают победителей, – это знак его триумфа. Такое всегда опьяняет новичка; и я подумал, что благодаря этому дню он теперь всю жизнь будет выкладываться сполна.

– Ему понравилось! – сказала сияющая от радости принцесса.

– Определенно.

– Как он брал препятствия!

Я снял седло и взял его на руку.

– Он очень хорош, – сказал я. – У вас в самом деле замечательный конь.

Она посмотрела на меня вопросительно, и я кивнул:

– Да, заранее никогда не скажешь. Наверняка еще ничего не известно.

– Господи, о чем вы? – спросила Даниэль.

– О Триумфальной Арке, очень ответственные скачки, – пояснила ее тетя.

Я пошел взвеситься, переодеться, снова взвеситься и повторить всю процедуру со второй лошадью Уайкема, которая принадлежала не принцессе, а престарелым супругам – обоим было за семьдесят, и они не меньше принцессы тревожились за свое сокровище.

У них был только один конь, стареющий стиплер, которого уже однажды отправили на пенсию, но он так затосковал, что его вернули на скачки. Я был искренне рад за них, когда старичок благодаря своему опыту великолепно прошел все три мили и вопреки всем ожиданиям беззаботно пришел первым.

"Может, Уайкем и не ездит на соревнования, – с благодарностью думал я, – может, он и путает настоящее с прошлым, но ведь он по-прежнему готовит победителей!"